– Скажи, твой сынок помер? – спросил Распутин.

– Умер, – под шум воды отвечал отец.

Сердечный разговор велся в грязном нужнике.

– Вот видишь! А принял бы ты меня в семье как положено, я помолился б – и сыночек твой жил бы на радость мамочке…

– Ефимыч, кончай эту мороку с сухарями.

– С какими?

– Я все знаю, и если твой Побирушка не прекратит…

– Да он не сухари – он бязевое белье поставляет!

– И если твоя задрыга, баронесса Миклос…

– Сука она! Если хошь, сажай! Слова не скажу. – Распутин (за неимением иконы) перекрестился на водонапорный бачок, который с урчанием наполнялся водою. – Вот те крест святой, говорю тебе истину – копейки ломаной с сухарей не имел!

Гришка не врал: его именем только прикрывались, а «сухарная Панама» обогащала других. Связанный с подпольем мафии, он имел совсем другие источники доходов, о которых Белецкий не знал…

* * *

Климович в одну ночь арестовал свыше двухсот жуликов, которые при всей ее первобытной местечковой безграмотности имели на руках дипломы дантистов. Возник громкий по тем временам процесс – липовых «зубодеров» приговорили к ссылке в Сибирь на поселение (до конца войны). Для Симановича это было как гром средь ясного неба – сионисты пребывали в нервном состоянии «шухера», обвиняя судей в закоренелом антисемитизме.

Симанович кинулся к Распутину, а тот сказал, что сделать ничего не может, благо министр юстиции приговор утвердил.

– Ты с наших зубодеров навар имел?

– Ну, имел, – сознался Распутин.

– Тогда… вали министра юстиции.

– А нового-то из кармана не вынешь…

Когда стало известно, что царь вернулся из Ставки, они поехали на дачу Вырубовой – к завтраку. Передаю слово Симановичу:

«Все шло по программе. На завтрак явился также царь со всей семьей… Вырубова была посвящена в наш план и хотела нам помочь. После завтрака она сказала царю:

– Симанович также здесь…

Он (царь) вышел ко мне и спросил: «Что ты хочешь?» Скрывая волнение, я сказал, что имею бриллиант в сто каратов и желаю его продать. Я уже предлагал этот бриллиант царице, но она находит его слишком дорогим.

– Я не могу во время войны покупать бриллианты, – ответил он. – Ты, наверное, имеешь другое дело. Говори.

В этот момент к нам подошел Распутин.

– Ты угадал, – сказал он ему.

Царь… уже предчувствовал, к чему дело сводилось.

– Сколько там евреев? – спросил он.

– Двести, – ответил Распутин…

Я передал царю прошение, которое он просмотрел.

– Ах, это зубодеры! – сказал он. – Но министр юстиции и слышать не хочет об их помиловании…

Распутин ударил кулаком по столу и вскричал:

– Как он смеет не повиноваться тебе?..

Дантисты были помилованы. Они устроили денежный сбор, собрали восемьсот рублей, и на эти деньги была поднесена Распутину соболья шуба. Я же получил от них еврейский медовый пирог, бутылку красного вина и серебряный еврейский кубок».

Жрец «макавы», игравший «наперекор судьбу», в этом месте так наврал, что читать тошно. Мне известно, что Степан Белецкий с хохотом рассказывал генералу Климовичу:

– Гришка наш, уж такой жох, а тут его облапошили! Симанович содрал с «дантистов» за помилование сто тысяч рублей, а Гришке евреи дали шубу; с шапкой… Продешевил! А видел я его вчера на Невском: едет в моторе Вырубовой, довольный такой… барин.

– Но так же работать дальше нельзя! – в бешенстве заорал Климович. – Беззаконие уже вышло за пределы разума!

Ответ Белецкого был вполне академичен:

– В этой погани два главных фактора должны волновать нас. Первый – охрана погани. Второй – наблюдение за поганью. Все это затруднено, ибо Гришка, не хуже Бориса Савинкова, поднаторел в конспирации, и порою он просто уже неуловим для наблюдения. Сейчас я пристегиваю к нему Манасевича-Мануйлова!

– Распутин же страшно зол на Ваньку.

– Это не беда… выпьют… помирятся.

* * *

Терехов, Свистунов, Попов, Иванов – филеры наружного наблюдения на площадке внизу лестницы по Гороховой, 64; им скучно, и на подоконнике с утра до ночи они режутся в подкидного.

Был осенний день. В подъезд вошла женщина.

– Скажите, где Распутин живет?

– Здесь. Третий этаж, – сказали ей…

Скоро она спустилась – вся в слезах.

– Чего там стряслось? – спросили филеры.

Рассказ женщины документален:

– У меня муж прапорщик, ранили его, лежит в лазарете на Серпуховской. Говорят, в Ярославль отправляют. А я здешняя, дети… Вот и пришла: просить. Чтобы не отправляли. Впустила меня какая-то девочка. Потом и Распутин вышел (впервой его вижу). И сказал: «Раздевайся, заходи сюда». Тут сама не знаю, что со мною… Без стыда разделась и пошла. Иду и рассказываю о муже. Чтобы не отправляли! А он стал хватать меня… и говорит, чтобы легла. Тут я словно очнулась. Как треснула его! Он записку свою порвал и говорит: «Так негоже, на добро добром платят…»

Старший филер Терехов сказал просительнице:

– А что у тебя, мозгов нет? Не знаешь, куда суешься?

– Да я думала, ежели женщина в таком горе…

– Э-э-э, нашла у кого жалости искать!

Попов черкнул что-то в блокноте, протянул листок.

– Ты вот что! – сказал. – Сюда больше не ходи. Честным бабам здесь не место. У меня свояк в эвакопункте служит. Душа-мужик! Сунь ему завтра бутылку чистого денатурата. Он тебе устроит…

– Спасибо вам, век не забуду!

Ушла, а филеры жались друг к другу, мерзнущие.

– Хоть бы убили его, гада, поскорее! Какой год уже хуже собак дрогнем… Сдохни он, так на венок бы ему не пожалели!

Старший филер Терехов подул в озябшие ладони.

– Убить и мы можем. Вынь «шпалер» – и крой, пока в барабане пусто не станет. Только в Сибирь идти неохота… Я думаю, что он свое отгулял. Пришьют его как миленького. И без нас!

– Вообще-то он зажился … Кто даст папироску?

Белецкий оказался обманутым: машины департамента полиции не могли уследить за черным «бенцем» на восьми цилиндрах, за рулем которого сидел Манасевич-Мануйлов, делавший что хотел, поплевывая на всех белецких… Тормоза провизжали возле дома № 36 по Бассейной улице. Ванечка не спеша осмотрелся, юркнул в подворотню. Сейчас он скрывался не только от начальства, но и от жены – Надежды Доренговской. Там, где в наши дни находится Ленинградская Музкомедия, тогда был Паллас-театр, и актриса труппы этого театра Екатерина Лерма-Орлова не оставила следов в русском искусстве, но зато оставила глубокие шрамы в сердце Манасевича-Мануйлова… Рокамболь раскис от, кажется, любви!